Катя громко сглотнула слюну.
— А если гора начнёт думать, что она улитка? Будет взбираться по улитке, возомнившей себя горой. Так же безропотно, как это делает настоящий улитка. – снова замолчал, — Потому что панцирь улитки ведёт в никуда, а склон Фудзи – к вершина.
Адольф оглянулся на своих слушателей.
— Во хуйню спизданул. – завороженно уставившись не него, пробормотал мент.
— Душнила.– согласилась шлюха.
— Пендосы ж того.. – он щёлкнул пальцами, словно пытаясь оживить в памяти давно забытые факты из школьной программы, — С немцами пиздились. Воевали, короче.
— Найн. – возразил Адольф, — Штаты, Третий Рейх, Россия и Япония есть лучшие друзья. А войны это так, Flugzeugspiele unter dem Bett.
— Бред. Хуйня! Ты себя вообще слышишь? – заломы его носогубных складок приподняли вверх, — Ты... шизоид, блядь!
— Герр, – серьёзным тоном произнёс Шикльгрубер, — Не разочаровывать своего фюрера. Фюрер, конечно, иметь великое терпение, но не стоит злоупотреблять им.
— Да ты, сука, охуел! – рявкнул мент, поднимаясь с кресла. — Ты кто такой, чтобы мне указывать?
Адольф, не обращая внимания на его выпады, продолжал:
— Как я уже говорил, наша команда, включающая в себя доктора Штефана Фомина, работать над выведением нового человека, не имеющего ощущения объективной реальности.
Катя, недоуменно смотря на него, спросила:
— И что, блин, из этого вышло?
— А вышло то, что "homo dolboebus" стал не просто концепцией, а реальностью. Мы получили поколение людей, которые не способны принимать решения, не понимают, что такое ответственность, и живут по принципу "плыви по течению". Я считаю это великим прорывом современной науки. – чванно проскандировал он.
— Не, ну ты нам вот чё поясни... – мент ухватил его за запястье.
— Не время объяснять, герр, – тот перебил его, — Время действовайт.
Полицай скептически хмыкнул.
— "Действовайт". – он передразнил немца, закатывая пьяные, разбегаюшиеся в стороны глазёнки, — А нормально, по-нашенски нельзя?
— Он же немец. – как-то с укором, свысока сказала шлюха, — Я бы, если б немкой была... – мечтательно вздохнула. Уже через мгновение светлая меланхолия на её лице изменилась раздражением, неприятно покалывающим а груди раздражением.
"Не быть мне немкой." – произнесла она вполголоса.
— Маркиза, – голос Глеба резонировал от стенок её ушной раковины. Щекотно. — Нет уже никакой Германии. Есть только мы. И злоебучая эта синагога.
Голос прилипал к слизкой от пота коже. Потец – испарина, появляющаяся на телах ни живых, ни мёртвых.
— А ты откуда знаешь?
— Я не знаю. – ответил он, — Чувствую.
— Умеешь красиво сказануть. – мусорок подмигнул Глебу.
Тревожное безмолвие синагоги нарушило чавкание деда, при этом, не делая обстановку менее напряжённой. Наоборот – синагога, Синагога с большой буквы "С", подражая режиссерам низкопробных ужастиков, будто пыталась нагнать саспенса монотонными, повторяющимися звуками. Изредка звуки затихали.
Глеб нервозно покусывал подушечки пальцев – некогда Катькиных, а теперь принадлежащих кому-то свыше. За этим телом, за телом шарнирной куклы на было самой Кати, да и неизвестно, была ли Катя вообще. А если и была, то, наверное, не подозревала о своём существовании. Тело, мясная секс-игрушка вовсе перестала сопротивляться. Бутафорское подобие Божьего дыхания покинуло его с выталкиваемым ноздрями воздухом, разум же остался – настолько, насколько может быть нужен секс-кукле.
Ему стало тошно. Эта болезненная, безвольная слабость напомнила о чем-то старом, давно забытом, затерянном на перекрёстке памяти. Тошноту вызывали не сами воспоминания, а то, чем они были вызваны. Этим чем-то, именно "чем-то", подумал Глеб; был кусок мяса, слишком по-человечески лежащий у него на коленях – и именно он был объектом желания. А объекту совершенно необязательно быть привлекательным, ведь, по правде, влекомого манит не столько он, сколько собственное отражение в нём. Например, видя в девушке очень безщащитную и не менее мерзкую нацистскую пленницу, он даёт себе возможность сыграть в бравого красноармейца, даёт возможность насладиться самим собой. Эта аутоэротическая страсть находит разрядку лишь в других людях, потому что "я", настоящий объект влечения, не может существовать без Других.
— Катя!
— Чего надо?
— Можно тебя на пару слов? – он указал на дверь.
— Не-а.
Глеб вздохнул.
— Ну Катя, ну маркиза, ну крокодил души моей! – молитвенно сложил руки, — Правда, нужно тебе кое-что рассказать.
Мужчина наблюдал за её реакцией, пытаясь уловить хоть малейшее изменение в мимике, тембре голоса, ритме дыхания, биении сердца. Ничего толком не переменилось, только сизенькие брови чуть поменяли свой угол наклона, а шея стала неприятно, мокро и липко горячей. "Боится, значит..." – это показалось ему хорошим знаком.
— Ну ла-адно. – протянула Катя, спрыгивая на пол.
Они покинули помещение под низкий, басистый, истошный хохот полицая. Холодная стена земля походила на расчлененённый каким-то психопатом труп – казалось, что сейчас закадровый голос диктора начнёт рассказывать ужасающие подробности убийства. Но он то ли не хотел, то ли не мог. Поэтому из его горла вырвались лишь хриплые стенания, уж больно похожие на вытье ветра. Глеб попытался вспомнить, может ли ветер быть таким голосистым, небо красным небо красным, а земля кровисто-лоснящейся, однако оставил эти размышления на потом. Сейчас нужно было действовать.
— А ты знаешь... – начал он.
— Нет, бля! – отрезала Катя, — Насиловать будешь? Вы, мужичье, только об одном думаете.
— А как о можно другом думать, если такие как ты только на это способны?
— Спрос рождает предложение. – обиженно ответила проститутка, накручивая ломкую прядь волос на палец, — А чё ты там спросить хотел?
Глеб остановился. Катя остановилась тоже. Возле трассы, вдоль которой они шли, виднелся чугунный столб с когда-то, наверное, белой табличкой. Теперь же она покрылась желтовато-коричневым налётом.
— Что написано? – спросил Самойлов.
— "Ва-ви-лон-град" – по слогам прочитала Катя, — А сам, чё-ль, не видишь? Или матушка читать не научила?
— Зрение плохое. – пожал плечами, — И по поводу вопроса... – он замешкался, — Знаешь, кто убил Гитлера?
Она задумчиво перевела взгляд на небеса.
— Знала, но забыла.
— И хорошо что забыла. – сказал он, — Потому что всё что ты знала до этого – ложь.
— Так просвяти меня, блин.
Глеб, улыбаясь, покачал головой.
— Не расскажу. Раз вредная такая. – с удовольствием проговорил он.
— Расскажи! – в её глазах загорелся игривый, хоть пока ещё тусклый огонёк. Девушка встала на носочки, заглядывая в мутное и какое-то расплывчатое, будто нарисованное на запотевшем стекле, Глебово лицо. Жест этот являлся чистой формальностью – девушка была не намного ниже Глеба. — Ну расскажи!
— Найн, фрау, найн.
— И пошёл ты! – она, сложив руки на груди, развернулась в сторону синагоги, — На хуй! – почему-то это уточнение показалось ей больно важным.
Глеб промолчал. Промолчал с самодовольной улыбкой – правда, чем или кем она могла быть довольна, если его, Глеба уже давно не было ни в живых, ни в мёртвых. Был только какой-то симулякр, оболочка, за которой и самому зоркому глазу не удалось бы разглядеть содержимое. Не было там содержимого. И не будет. От этой мысли ему – точнее, симулякру, стало не по себе.
Катька шла неспеша, иногда оборачиваясь на Глеба, мозоля его своим по-оленячьи наивным взглядом, и тут же отворачиваясь.
— Постой! – не выдержав, окликнул он её, — Ладно, расскажу.
— Я так и думала, – триумфально произнесла шлюха, возвращаясь к столбу. Ветер трепал, поганил её соломистые волосы, дул прямо в лицо, заставляя оленячьи – и вправду оленячьи – глаза машинально щуриться, — Хотя мне вообще насрать на то, кто Гитлера убил. Просто хочу твою шизу послушать.
— Только для начала отвернись... ну, или глаза закрой.
— Зачем? – спросила она.
— Потом обьясню. Это такой, понимаешь, ритуал.
— Чиво? – Катя недоумевала.
Ответа не последовало. Ей пришлось подчиниться и заслонить лицо руками, оставив лишь маленькую щелочку между указательным и средним пальцами.
— Точно не подглядываешь? – он, конечно, всё видел и всё понимал, но не мог отказать себе в удовольствии подыграть глупому, хоть и практически половозрелому (что его несколько смущало) ребёнку. Это столь редкое и столь странное наваждение давало ему особое чувство власти. Благородной и несколько романтической, что-ли.
— Точняк.
Глеб подошёл к ней из-за спины. Минуту мялся на месте, продумывая все последующие действия. Однако, быстро понял всю бесполезность этого занятия – сгустки мыслей абортировались, стоило им только развиться до зародышевого состояния.
— Долго ещё ждать? – проныла Катя, шмыгая носом.
И тут всё произошло само собой. Левая рука зажала ей рот, правая же опустилось под юбку. Пальцы нащупали что-то одновременно мягкое и колючее.
