— Вот и правильно! Лучше быть клоуном у пидорасов, чем. хе-хе… пидорасом у клоунов.
— Он и то, и то, — едко подметила Катя, — Сам себе и пидор, и клоун. Как и вы все тут.
— Но-но, девочка, — Глеб пригрозил ей пальцем, и, с неприкрытым, бесстыжим отвращением глядя на свою «балалайку», кончиками пальцев дотронулся до грифа. Тот был липким наощупь. Не внимая происходящему, мужчина начал наигрывать простенький, но известный всем на Руси мотив. Дождавшись одобрительных возгласов от своей небольшой, да публики, он затянул песню.
— Эх, яблочко, куда ж ты катишься? — с воистину экзистенциальной тоской в голосе начал он. — Ко мне в рот попадёшь, не воро-тишь-ся! — перешёл на истерический скрим. — Ко мне в рот попадёшь, не воротишься!
Посиневшая, словно разъеденная гангреной мошонка Адольфа покачивалась в такт дребезжанию струн.
— Эх, яблочко, да цвета алого, — Глеб сценически взмахнул кистями рук. — У Володьки Путина нет аналогов! У Володьки Путина нет аналогов!
Шлюха закатила глаза, поморщила угристый нос и разочарованно вздохнула.
— Эх, яблочко, да ты хрустальное, — тенор Глеба стал ещё более болезненно-страстным, походя скорее на крик агонизирующего, нежели на пение. — Я за Путина, ты за Навального! Я за Путина, ты за Наваль-но-го! — он в последний раз ударил по струнам с экспрессией, достойной если не Фредди Меркьюри, то хотя бы Сержа Генсбура. Звук резонировал от стен, заполняя пустоту синагоги невнятной какафонией эха, и в какафонии этой было намного больше Пустоты, чем в самой Пустоте.
— Прикройте его! — жалобно заскулила прошмандовка. — Меня от этой «красоты» блевать тянет!
— И как ты с такой брезгливостью не лишилась работы? — Глеб оттолкнул großer Führer от себя и вытер руки о край скатерти.
— А ты как с такой рожей не лишился? — парировала Катя, закрыв уши, чтобы не слышать, как мент продолжает хрипеть в такт песне. — Это я ещё не брезгливая. У меня на хазе была девочка, которая первому же клиенту хуй сосать отказалась. Противно ей было, — с энтузиазмом начала рассказывать она. — Её он за это избил и выебал. И бросил помирать посреди трассы.
— Во блядота! — процедил мент сквозь зубы. — И как можно было до такой жизни докатиться, сука? Как?
— Это лучше чем жить в говне, как вы, — она насупила брови. — Я заработаю денег, выйду за иностранца и уеду в Америку, а вы в Рашке гнить останетесь.
— Заработает она! — не удержавшись, мент прыснул со смеху. — Гонорею ты себе заработаешь, а не бабло! Ишь важная какая! — он пригрозил ей кулаком. — И Россию-матушку не оскорбляй, хуйло, блядь, пендостанское.
— «American dream»… — задумчиво произнёс музыкант. Нить его мысли прервал громкий скрип отворившейся двери.
В синагогу ввалился старый дед в изодранной шинели. Доковыляв до стола, он, подняв палец вверх, будто вождь, взывающий к благоразумию простого народа, воскликнул:
— Тов-варищи!
— Дед… — девушка закатила глазёнки. — Ещё и ты тут… — сказала она полушёпотом.
— Победа коммунизма неизбежна! — хриплым, слабым, измождённым голосом вскрикнул он. — Мы не рабы, рабы… рабы — не мы!
— Мужик, что ты несёшь? — возмутился мусорок.
— Светлое коммунистическое будущее... нашей советской Родины.
— Я тебе покажу светлое коммунистическое, ёпта! — резким рывком он поднялся с кресла и направился к старику. На его влажном от пота лице отражалась дикая смесь из ярости, вожделения и пьяного угара. — Я тебе, сука, такой построю коммунизм!
Он пнул деда ногой, а затем, нагнув того раком, расстегнул ширинку брюк.
— Ты псих! — охнула Катя, не отрывая глаз от этого зрелища.
Зрелище, и вправду, было довольно сомнительным: мент, прижав со всех сил брыкающегося к полу, сорвал с него рейтузы и засунул поднапрягшийся член в анус деда. Старец невнятно замычал, в ответ на что мужчина лишь ускорил толчки.
— Я тебе такой коммунизм устрою, что ты… что ты молиться будешь, чтобы его не было! — прорычал он, вытирая слюну с подбородка.
— Лен жил, Лен жив… — забурчал дед.
— Сдох твой Ленин! Все сдохли!
По дряхлой, пятнистой от паппилом коже потёк оранжеватый ручеёк дерьма, смешанного с кровью. Он сопровождался громким, хлюпающим звуком, доносящимся из дедовой прямой кишки. В воздухе повис запах экскрементов.
— Все сдохли! Никого не осталось! — тяжело дыша, мент сделал последний толчок, обессиленно прикрыл глаза. Из его хера полилась малафья, растекшись по полу молочно-белой лужицей. Дед тихо заскулил.
— Вылизывай, — мужик, довольный проделанной работой, ткнул его носом в пол. Старик подчинился и безропотно начал слизывать с пола остатки спермы, перемешавшиеся с его собственными выделениями. В глазах его читалась не столько боль, сколько глуповатая растерянность, как у щенка, который только что осознал, что был выгнан хозяевами из дому. Одинокий, покинутый, беспомощный.
— Ешь абрикосы, рябчиков жуй… день твой последний приходит, буржуй, — тихо-тихо прошептал он, словно пытаясь успокоить себя.
— Вот тебе и коммунизм! — хохотнул мент, поднимаясь с пола.
Катя в ужасе наблюдала за ним.
— Это же просто… — она не нашла слов, чтобы закончить мысль. — Вы мрази!
— Кто «вы», нахуй? — равнодушно спросил Глеб.
— Вы все! — фыркнула, — а ты особенно. Вот так сидеть и смотреть, как старикашку насилуют. Пидорас!
— А что я сделать мог?
Катя передразнила его слова и отвернулась, сердито надув щеки.
— О-от шлюхи слышу! — мент засмеялся, ударив кулаком по столу. Выпил из графина. — Ничего личного, — обратился к деду, — ты просто пойми: любишь кататься, люби и саночки возить.
— Чего? — дед зашевелил серыми, как варёное мясо, губами.
— Говорю: любишь быть коммунистом, люби в жопу ебаться. Андерстуд?
— Андерстуд, — с трудом произнёс старик, будто пытаясь запомнить новое слово, записывая его в уже изрядно потрёпанный словарь. — Но я не люблю, —добавил он, с тоской глядя на ментяру.
— Да не ебёт никого! — он повысил голос. — Не ебёт, понимаешь?
Дед покорно кивнул, протирая грязный от дерьма рот. Не без усилий подползя к триклинию, старик ухватился за его деревянную ножку, крепко сжав её в своих объятиях.
— В наше время тупо во что-то верить, — Глеб помог ему подняться. — В Бога там, в коммунизм. В любовь. Всё попахивает имбецильностью.
— Врёшь, — отозвался дед, пристально вглядываясь в угольно-чёткие черты его лица. — Бог мёртв, а Ленин — жил, Ленин — жив, Ленин будет жить.
— Может, раньше так и было. Смерть Бога узнаменовала новую эпоху — эпоху метанарративов. Эпоху Ленина. Но она закончилась. Метанарративы погибли, а Бог заново родился. Точнее нет, не бог… — он запнулся. — Богиня.
— Ебло завали! — не выдержав, крикнул мент и снова ударил кулаком по столу — теперь уже яростнее, сильнее.
— А чего богиня? — равнодушно спросила Катя, садясь к нему на колени.
Глеб пожал плечами.
— Последствия победы феминизма.
— Бред, — проворчал полицай, — хуйня. Говно!
— Я знаю.
— И что ты, блядь, знаешь? Какая богиня, нахуй?
— Кали. Индуисткая богиня смерти и разрушений, — медленно, с горестным умилением мужчина начал поглаживать небольшую Катькину грудь.
— Кали? — мент почесал мясистый затылок. — Это ж такой сорт травки есть!
— Вот именно, — Глеб прижал крохотное, и, казалось, совсем безвольное тело к себе, сомкнул пальцы на её шее, мечтая только об одном — сжимать их всё крепче и крепче, до тех пор, пока глупая головушка не посинеет от недостатка кислорода, глаза не зальются кровью, а на коже не появятся розоватые отметины. Однако, то-ли из моральных соображений, то-ли из-за банальной и беспощадной лени, он так и не осуществил желаемое. — Так к чему это я? Когда я впервые попробовал «Кали», ко мне пришло откровение. А точнее, пришла она…
— Нарик! — тявкнула Катя, однако он закрыл ей рот.
— У неё было четыре когтистые руки — и все синие. А ещё она была полностью нагой. Она провела меня по десяти сфиротам, можно сказать, сквозь дебри экзистенции, а потом показала истину…
— И чё за истина? — глаза мужика загорелись неподдельным интересом.
— Не скажу, — Глеб всплеснул руками, — не могу. Тут уж, как говорится, ciao, bambino, sorry.
— Да хуй с ней, с истиной. Что хоть потом было?
— Оттяпала голову своими когтищами, — сказал он. — Меня на следующее утро брат в каком-то задрыпанном баре нашёл, в полубессознательном состоянии. Если б не он, мне, может, полный капут был бы.
— Лучше б и не находил, — обиженно простонала шмара. — На одного изверга меньше.
— Стерва! — мент отвесил ей щелбан.
— Победа феминизма, говоришь? — девушка обратилась к Глебу. — А где он, этот феминизм? Где?
— Ну, во-первых, не жди, что пьяное быдло и, — он улыбнулся, — ещё не пьяная звезда будут утруждаться соблюдением норм идеологии феминизма.
