Глеб, стиснув зубы, развернулся к ней. Он почувствовал, как-то древнее, пьянящее чувство поднимается вверх по горлу, пускает корни в его плоти. Так — медленно, с воистину садистическим удовольствием пробегая щупальцами по гортани, языку и нёбу, выросты добрались до черепной коробки и обвили её своими лапами. Стало сладостно тепло. То ли алкоголь, то ли около религиозный, благоговейный экстаз ударил в голову мощным раундкиком. Глеб невольно улыбнулся.
— И тебе не советую, — елейным голосом произнёс он, глядя на расплывающийся и дрожащий силуэт проститутки. Трепеща от наступившей эйфории, мужик поспешил удалиться из этого проклятого места.
Остановил его громкий звук шагов, доносящийся откуда-то из глубины синагоги. Обернувшись, он увидел еле стоящего на ногах полицая, который, шатаясь из стороны в сторону, с астматическим хрипом приближался к ним. На его одутловатом, как полусгнившая, сморщившаяся репа, лице, ещё виднелись проблески ясного ума.
— Где Адольф? — растерянно спросил Самойлов, когда мент с горем пополам, спотыкаясь и периодически выкрикивая что-то про «чурок» и «замочим в сортире», добрался до стола и с грохотом повалился в глубокое кресло.
— А он исчез, — тяжело дыша, прохрипел ментяра.
— То есть как — исчез?
— Вот так, — он развёл руками. — Испарился, нахуй.
— Да у тебя белая горячка на лицо. Закодируйся, мужик.
Глеб, всё ещё находясь под впечатлением от услышанного, молча уселся рядом с ментом. Он не был уверен, что именно исчезло — Адольф, вечеря, или, возможно, его собственный разум. Катя, напротив, даже не пытаясь осмыслить происходящий сюр (несомненно, именно этим словом можно было описать окружающую их обстановку), продолжала с тревогой оглядываться по сторонам, словно ожидала, что из тени вновь выскочит странный немец в фартуке.
— Да в натуре исчез, бля, — никак не мог успокоиться мусор. — У меня баба такая же была. Ведьма. Тоже пропадала. Так я её… — он провёл большим пальцем по шее.
— Очень увлекательная история. И как же ты её замочил? — с ироничной улыбкой спросил Глеб, потирая виски. — Сначала отрезал голову, а потом думал, как спрятать?
— Да нет, ты чё, — отмахнулся, — просто утопил. Не нашёлся бы, так и не нашёлся, — он с недоумением посмотрел на стол, где всё так же стоял сосуд с тёмной жидкостью. — А это что, бля, за шняга?
— Вечеря. Адольф же говорил! — сухо, со злобой в голосе, ответила Катя.
— Нахрена нам это? — буркнул полицейский. — Лучше бы водки принесли, а не этот… этот… — он указал на кувшин, — что это вообще такое?
— Жалкое подобие евхаристийного вина, — Глеб посадил проститутку к себе на колени. Та даже не сопротивлялась. — Всё это — как бы сказать… карикатура на Тайную Вечерю. Шарж! Понимаете? А мы — апостолы, получается. Забавно…
— А попроще не? — мужчина смерил его настолько презрительным взглядом, насколько вообще способен быть презрительным взгляд. — Гений нашёлся, блядь.
— Да я и сам, честно, нихуя не понимаю, — признался жид. — А зачем понимать? — он совсем по-детски накрыл голову руками и направил взгляд куда-то в Пустоту. Пустота же, заметив такое пристальное внимание к своей персоне, вытаращилась на него в ответ.
— Прав, Рабинович. Пра-ав! И за это надо выпить, — он обратился к Кате, — Налей нам.
Та тихо огрызнулась.
— Давай, блядина. Хоть какая-то от тебя польза будет, — добавил он.
Катя, всё ещё сидя на коленях у Глеба, с недоумением смотрела на кувшин. Внутри неё боролись инстинкты: один говорил «беги», другой шептал «пей». Она встала, наклонилась к графину и, собравшись с духом, налила в три бокала чёрную, тинистую жидкость.
— За что мы пьем? — спросил Глеб.
— За Владимира Владимировича.
— Путина? — удивилась девушка, с недоверием разглядывая жижицу, разлитую по лафитникам.
— Кого же ещё? — ментяра, покачнувшись, поднял свой бокал. — За Вла-владимира Владимировича Путина, последнего царя России!
— За Путина! — хором произнесли они, и в одночасье выпили из бокалов.
Тягучая, солоноватая на вкус жидкость обжигала глотку, оставляя на языке гнилостный осадок, в котором с трудом распознавался привкус перебродившего винограда.
— Тьху, бля! — выругался мент, сплёвывая остаток субстанции на пол. — Пиздишь, Рабинович. Не вино это нихуя.
Глеб, поморщившись, поставил бокал на стол и посмотрел в Катины глаза, полные недоумения.
— Ну что, как тебе? — поинтересовался он, пытаясь скрыть смех. — Скажи, что это не так уж и плохо?
— Не знаю, — ответила Катя, облизнув губы. — Может и неплохо, если не считать, что я пью это с двумя алкашами… у которых бабла даже нет.
— Правильно, маркиза. Нечего вам с холопами водиться, — подмигнул ей Глеб. — Может, ещё по бокальчику?
— Издеваешься, — она взъежилась, хотя желчь в её голосе была вызвана не злобой, а чем-то другим, более приземлённым, насущным и плотским. Пытаясь найти причину своего раздражения, шлюха ощутила — или, скорее, заметила что чувствует лёгкое покалывание в ладони, похожее на укусы муравьёв. Бросив на неё беглый взгляд, она, резко, как по щелчку пальцев, переменилась в лице.
— Смотрите! — ошеломленно вскрикнула шмара, вытягивая изрубцованную руку перед собой.
Её ладонь, расчерченная мелкими трещинами и мозолями, не имела и намёка на стигматы — рана исчезла, в память о себе оставив лишь тонкий шрам, несуразно изогнутый в форме буквы «?».
— И чё, блядь? — полицай непонимающе вылупился на девушку.
— И то, блядь! — рявкнула Катя. — Слепой что-ль? Не видишь? — она ненадолго замолкла. — Рана пропала.
— А, блядь, рана, — мужик откинулся на спинку кресла. — Рана, рана… за это надо выпить! — он, пьяновато посмеиваясь, обхватил кувшин двумя руками и поднёс ко рту. Жижа потекла по подбородку, безбожно липкими каплями падая на его форму и мгновенно засыхая на ней антрацитово-чёрными, ещё более безбожными пятнами.
— Говно… — наконец произнёс мент, отстранившись от кувшинчика.
— Говно, — согласился Глеб. — А жрать приходится.
— Да никто вас не заставляет! У нас свободная страна, — Катя влезла в их диалог. — Хочешь — жри, хочешь — не жри! Хочешь — производи и продавай втридорога. Что непонятного?
Некогда по-шутовски манерный Глеб помрачнел.
— Страна свободная, говоришь? — в его голосе звучала то ли ребяческая боязнь перед неизвестным, то ли старческое смирение с неминуемой гибелью, то ли нечто не из нашего мира — замогильное, покойническое.
— Никто говно жрать не хочет. Но жрут же, ёпт! — перебил его ментяра. — Значит надо так, ёпта!
— Человек рождается в говне и умирает в говне. И всё что окружает его — говно. Отходы жизнедеятельности постмодернизма, — Глеб, совершенно не обращая внимания на своих компаньонов, начал проповедь. — Десятки тысяч раз переваренного в бесконечной человеческой многоножке. И живя в такой реальности, человек в итоге и сам становится… — он замолчал, а затем нежно, с придыханием закончил фразу. — Говном.
В зале стало тихо. Казалось, даже ветер закончил исполнять свой реквием.
— Музыки б щас, — громко вздохнул мент. — А то хуета полная.
— Музыки? — из-за спины раздался глубокий, бархатистый голос. Оглянувшись вокруг, мужчина увидел мёртвенно-бледный силуэт, грозно нависающий над ним. Адольф.
— Етить тебя! — от изумления завопил мент.
— Не быть бояться. Я не хочу принести вред, — холодно произнёс фантом, приближаясь к столу. Катя в испуге отшатнулась, а Глеб, словно завороженный, уставился на немца, медленно проплывающего мимо него. На мгновение их взгляды встретились, и тот почувствовал, что его поимели.
— Вы уметь играть на балалайка? — наклонившись прямо к уху, спросил Адольф.
— Д-да… а как вы поняли?
— Я чувствовайт! — с загадочной улыбкой произнес он, будто бы не желая раскрывать все карты. — Сыграйте для герр и фрау. Это скрасит вам вечер.
— А на чём я играть-то должен?
Так и не ответив на вопрос, усатый начал снимать с себя платье, в спешке, наперегонки со временем оголяя бородавчатую кожу. Глеб осознал, что его таки поимеют — и в прямом, и в переносном смысле.
— Ты хули, блядь, творишь, нахуй? — полицай возмутился. — Ты петух чё-ли, блядь? А?
На его груди сиял мухортый, словно вшитый в кожу, гриф, плавно перетекающий в тругольный корпус. Лады пересекали три проволочных струны. Опустив глаза ниже, Глеб заметил, что струны эти были натянуты на три небольших, дряхлых, заскорузших члена, вяло свисающих у Адольфа между ног. Стало тошно.
Мент нервозно захохотал.
— «Яблочко» давай, — приказал он, смыкая шокированного музыканта за рукав. — «Яблочко» играй, сука!
— Ну «яблочко» так «яблочко», — неохотно согласился Глеб.
Оттолкнув от себя недовольно сопящую Катьку, он поднялся с кресла и приблизился к Адольфу, аккуратно встал позади и наклонил его щуплое тело в позе, напоминающей пируэт аргентинского танго. Мент небрежно бросил в его сторону:
