Сережа - хороший. Он даже красивый. У него открытое доброе лицо, упругое мускулистое тело, сильные руки, большой член. Он не испорчен, мыслит позитивно, имеет внятные планы на жизнь, прощает и заботится. Ему просто не повезло, он связался с грязной порочной девкой. Этого может и не видно, если взглянуть на нее снаружи: молодая, 19 лет, вроде симпатичная, может только чуть бледная, как говорят все. Светлые волосы, небольшая округлая грудь, но зато раскидистая, внушительная попа. Девка и девка. Пока не заглянешь в её мысли, в мои мысли.
Боль, боль, боль.
Опять так ноет живот! Неужели снова придется делать это! Я борюсь с собой, думаю о Сереже. Он, как обычно, сверху, нависает надо мной на крепких руках, старается. Уже десять минут его член размеренно погружается и выскальзывает из моего мокрого влагалища. Желание есть. Оно велико. Я чувствую, как внутренности внизу живота ниливаются нестерпимой жаждой разрядки. Опять. Я знаю, как её достичь. Но не могу ему показать, насколько у него развращенная, грязная и пошлая девушка. Мне хватает того, что я сама всю жизнь про себя это знаю. Я просто не перенесу, если Сережа будет считать меня озабоченной шлюхой. Достаточно того, что мать всю жизнь смотрит на меня с презрением, видимо, желая дочери таким образом ведомого только ей "счастья" считать себя вавилонской блудницей, подзаборной девкой, грязной шлюхой и дешевкой. Так вроде бы это звучит из её уст.
И вот, мои руки обнимают Сергея, мои губы встречают его раскрытый рот. Прекрасный, воспетый в романах миг единения и любви, а испорченная девка во мне думает только обо дном, у неё аж темнеет в глазах, как она этого хочет! Но надо выдохнуть, отвлечься, быть хорошей, правильной, подумать о чем-то постороннем, как всегда.
В детстве, чтобы прогнать плохие мысли я рисовала хилыми ломающимися карандашами, сточенными почти до сантиметровых огрызков. Изображала семью, с папой, которого не знала, дом, а не их однокомнатную квартиру, где ты всегда на виду. Как-то мать вышибла дверь в ванной, потому что я долго не выходила. Больше шпингалет там не работал никогда. Я пыталась его восстановить, но мать неизменно срывала: слишком испорченная у неё уродилась девочка, глаз да глаз. Не понятно в кого такая.
И сейчас она лежит под прекрасным парнем, хочет, но уже не надеется, ведь она сама запретила касаться ему её ТАМ руками – это "низко, грязно, нельзя" - так говорила мама. Лежит, мучается и знает, что потом от неудовлетворения всю ночь будет загибаться от тупых ноющих болей внизу живота. И терпеть и держать себя в руках. И знать, что проиграет. Снова. И с разочарованием и виной ждать, предвосхищать тот момент, когда желание станет настолько невыносимым, что опять все барьеры падут, собственная низость и испорченность станет в миг неважной, все мысли скукожатся в одно пронзительное желание, и она через слезы раскаяния, стыд презрения к себе, боль ожидания все же сломается как ветка, в миллионный раз, и её развратные нечистые пальцы блаженно скользнут в истосковавшееся, измученное, сочащееся предательским соком нутро и вырвут из неё такое желанное, но недопустимое удовольствие. Исступлённо много раз. До полного изнеможения. А потом, вместе с миром в теле вновь возродится гигантский чудовищный стыд за совершенное.
Стыд, стыд, стыд.
Она помнила времена, когда считала это обычным делом. Как почистить зубы. Как же звали того мальчика, не помню? Я ему показала, как это делаю сама: находишь пупырышек сверху на писе, его не спутать, такой упругий и гладкий, и водишь по нему пальчиком по кругу, желательно смочить слюнями. Мне этого вполне хватало. Пару минут и маслице между ножек растапливалось, сладкая судорога и блаженное спокойствие на весь сончас, защита от всего мира и его невзгод прямо тут, у тебя в трусиках. Но у мальчика пупырышка не было. Был столбик, почти с ладошку. Я поводила по его кончику пальчиком, как себе, но он сказал, что ему так не нравится. Забрался ко мне в трусы, пошарил там. Но как я делаю, у него тоже не вышло, хоть я и направляла его руку. И мы предпочли заниматься это самостоятельно, лежа рядом, под своими одеялами. Он справился быстрее. «Я всё!», - прошептал он гордо. Я торопилась, но мне нужно было больше времени. Потом, покраснев от напряжения и удовольствия, я сообщила ему, что «тоже всё». Наперегонки я этого еще не делала. Не только мне такое нравится, - тогда ещё подумала я. Мы повернулись друг к другу спинами и стали спать.
Но был третий, кто нас услышал. Он и стуканул воспитательнице.
И после тихого часа начался кошмар всей моей жизни. Когда моей матери сообщили, что её девочка на тихом часу показывала свою… и занималась с мальчиком… она стала такого цвета, что я испугалась: сиреневого. Потом я думала, что меня убьют прямо по дороге домой. Она была такой злой и разъяренной, что буквально бросала меня вперед на дорожке дергая за руку. Конечно, она орала, я простояла в углу весь вечер и меня лишили ужина. Но само печальное, что с тех пор моё секретное приятное занятие оказалось причиной такого количества бед и несчастий в жизни, что моя маленькая головка не могла всех их вместить.
В дальнейшем общение с мальчиками запрещалось. Мамочка внушала мне, что думать или говорить о чём-то таком - преступно, а что-либо делать ТАМ самой или показывать другим - недопустимо, аморально и приведет к ужасным последствиям.
«Только грязные похабные распутные девки этим занимаются», это опасно! Там, у меня, «всё сгниет и отвалится», у меня никогда «не будет семьи и детей». «Ты этого хочешь?».
Я всего лишь хотела, чтобы она перестала кричать. Немного успокоения и приятных ощущений от собственого тела возымели кошмарные послествия, слишком ужасные для детсадовки.
Меня перевели в другую группу, того мальчика я видела только на прогулках. И наше краткое знакомство длиной в один сончас на том прекратилось. Интересно, вспоминал он когда-нибудь наше приключение. Я вот – часто.
Как честная дочь, я твердо пообещала маме никогда больше так не делать. Серьезно ли пообещала? А как обещают дети? Как они клянутся никогда не брать шоколад? А ЭТО было лучше шоколада. Это было слаще всего, что я знала. Я честно ложилась спать и клала ручки на одеяло, потом, уже начиная засыпать, между ножек, в самом верху что-то начинало щекотаться, тянуть, звать. Пальчики мои сами сползали туда, сами пробирались у меня полусонной, и жали и терли пока не наступало тепло хорошо и спокойно. Я не хотела совсем трогать это место и делать там, но мои руки не слушали меня.
И меня снова ловили. Теперь уже мать взяла меня на тотальный на контроль, и воспитатели сами проходили на сончасу, проверяли мои ручки на одеяле. Если одна из них была не на месте, вечером меня ждало наказание.
Я пробовала спать на животе, тогда мои руки были не видны, но это тоже быстро раскусили.
И с каждым разоблачением, последующим скандалом, моя вина всё росла в собственных глазах, она пухла, заслоняла собою все радости мира. Оказывается, во мне есть изъян, дефект, нарушение. Я "нездорово увлекаюсь своей писей". Я "больна". Я вырасту "неправильной больной женщиной" и "не кому не буду нужна".
Моя борьба с "пагубным пристрастием" вышла на новый уровень. Я уже сама пыталась отказаться от «убивающей» меня привычки, очиститься, быть правильной девочкой. Но мама зациклилась на этом. «Ты опять себя трогала!» - вопила она, если я задерживалась в туалете.
Я засыпала под её надзором, руки на одеяле. Мои контакты в школе были под строгим контролем; «никаких мальчиков, ещё не хватало здесь, ты и так как шлюшка только об этом думаешь!».
Если бы она успокоилась и молчала, я не думала бы об этом так часто. Я ненавидела свой бугорок, своё желание, себя, когда я это делала. Я честно пыталась терпеть. Дни, недели. Но удержаться не могла. А после каждого срыва испытывала чудовищное чувство вины и раскаяния, страх перед матерью.
Но она зудела и зудела. Напоминала. А я подросла и в отместку ей стала делать ЭТО ежедневно. В школе, по дороге домой, на прогулке, на лестничной площадке. "Да, мамочка, вот такая я плохая, попробуй меня поймай! Пусть я не буду хорошей женщиной, пусть, пусть!"
Когда у меня начала расти грудь, и пришли регулы мать окончательно свихнулась. Единственная её забота, с которой она ложилась вечером и вставала утром была, чтобы я ни с кем не начала встречаться. «Еще принесешь кого-нибудь в подоле». Контроль был невыносимым. Теперь самоудовлетворение было мне просто необходимым. Более того, оно приобрело теперь настоящий, правильный, сексуальный смысл. Без него я могла покончить с собой, так как вынести всё, что происходило во мне и вокруг меня было нереально тяжело.
Мать не могла уже орать на меня как прежде и ставить в угол, однако зёрна дали всходы. И я сама считала себя глубоко порочной, пропащей. Общалась с отщепенцами, курила, махнула на себя рукой, плохо училась. Из-за моей "пагубной привычки" из меня не могло получиться ничего стоящего, и я ни к чему и не стремилась. Я знала, что с таким "дефектом" как у меня, моим нездоровым влечением к своим половым органам в этой жизни у меня одна дорога, по словам мамочки, - на панель. И мне осталось только подождать, когда я до неё дорасту.
Жар, жар, жар.
Только тело моё никогда не подводило. Повзрослев, я поняла, что мои приятные ощущения не итог действия сами по себе, а средство для целого механизма, призванного заставить людей размножаться. Не было бы наслаждения разве бы кто-то согласился этим заниматься? Скорее всего нет. Тем более женщины, которые терпят при родах такие муки.
Я не примирилась с собой, не простила свой порок, знала, что занимаюсь низким, отвратительным делом, но предпочла наслаждение плюс стыд, мукам воздержания и… стыду.
