И правда, у неё было второе имя — Габриэла, на нём настояла бразильянка-мама, акробатка из Рио, приехавшая в Россию на гастроли, да так и оставшаяся с милениным батей, служившим в ту пору в Цирке Чинизелли дрессировщиком и, видимо, умевшим укрощать не только русских мишек. Страсть, впрочем, как это бывает почти всегда с помрачающими сознание вспышками, быстро угасла, родители развелись, Милена осталась с мамой и папку вспоминала, матерясь по-русски с обжигающим бразильским темпераментом. Девчонки и тут говорили, что всё это бред, который Милена нарочно вливает всем в уши «для поддержания своего имиджа звезды», а сама она просто полутаджичка, однако на одно из институтских мероприятий как-то зашла знойная миленина мама — в обтягивающих кожаных брючках и слишком открытом для женщины её возраста декольте. Егор, стасиков приятель, регулярно кидавший ему ссылочки на видосы с сексуальными похождениями милф, вызвался донести ей до дома не слишком вроде бы тяжелую сумку и вернулся в компанию уже под вечер, остаток которого просидел в сторонке, отрешенно улыбаясь и с надеждой поглядывая в мобильник.
Вся это полусказочная история — Рио, цирк, межконтинентальная страсть — придавала образу Милены оттенок какого-то мифического существа — грудастой и попастой феи из пубертатных пацанских грез.
Хотя вела себя она вот именно что как хотела, Милена не вписывалась в привычный диапазон «недотрога — давалка». Были девушки — страшненькие и симпатичные, вольных и строгих нравов — и была Милена.
На лекциях, в оформленной амфитеатром аудитории у нее было «своё место» (все прочие садились как придется, но не Милена). Приходила она за минуту до звонка, и тут начиналось секс-шоу. Миленино место, помеченное отрисованным на парте зелено-желто-синим сердечком, было вдалеке от прохода, и чтобы достичь его, приходилось протискиваться мимо одногруппников, заблаговременно, и довольно плотно занимавших свои места. Отчего-то на пути ей встречались исключительно парни, и Милена протискивалась мимо них, как бы случайно задевая то своей божественной попой, то вольнолюбивой грудью. "А-а-х, простите, мальчики" — бархатисто тянула она, и уже одной этой блядско-монашеской интонации было достаточно, чтобы отключить у парней способность соображать что-либо до конца занятий. "Мальчики", дергая кадыками и шумно сглатывая слюну, прикрывали учебниками ширинки и еще долго не могли успокоиться, глядя сквозь лектора и чёркая в тетради с конспектами нечто, напоминающее кардиограмму с множественными аритмиями.
Не смотря на вызывающую сексуальность, пристрастие к обтягивающим полупрозрачным бриджам и маечкам, под которыми вишневели, будто желая проклюнуться сквозь ткань, крупные торчащие соски, доступной она, конечно же, не была. Имелось два резко отличающихся типа парней, которые имели шанс сблизиться с ней: злостные хулиганы и ботаны-отличники. И если первым, судя по всему, она позволяла иногда утолить свой латиноамериканский темперамент, то вторых скорее использовала, впрочем, к обоюдному удовольствию.
Егор, которому Стасик не вполне доверял ввиду его перманентной озабоченности (тему любого разговора он сводил к сексу, и на каждый случай из жизни у него был припасен как бы иллюстрирующий его порновидос) утверждал, что однажды вечером, когда занятия закончились даже у вечерников и институтские коридоры были гулки, темны и безлюдны, он, по разрешению старенькой ключницы, зашел в спортзал, дабы проверить, не там ли оставил свои моднейшие кеды и... обнаружил там Милену. Он узнал её не по лицу, нет, такой возможности просто не было, — скорее по особенностям фигуры. Милена стояла раком на толще из матов, её сногсшибательное вымя было выпростано из сбившейся маечки, штанишки и трусики приспущены на разъезжающиеся, дрожащие ляжки, а сзади её ритмично пялил Рустем — вечно небритый второгодник с лицом бандюка, которого не выпиздили окончательно лишь потому, что больше некому было бы отстаивать честь института в боксе. Милена самозабвенно верещала сквозь мнущую ее нежное личико волосатую лапу, вторая же лапа счастливого австралопитека терзала драгоценные миленины дойки. Ягодицы ее колыхались, как заскакивающие в корзину баскетбольные мячи. Егор утверждал, что в какой-то момент Милена посмотрела на него меж рустемовских пальцев, узнала, издала звериный вопль и бурно кончила, но Стасик относил это скорее к тщеславным фантазиям, да и в целом вся история могла быть просто наваждением, сгустком жаждущих реализоваться пацанских страстей.
Отличник же Эрик Клац — классический еврейский мальчик-очкарик, вот уже два года находящийся в процессе переезда к родне в Хайфу, как-то в кумарном тумане разоткровенничался и сообщил, что когда он помогал Милене по точным наукам, то сделал попытку замутить с ней. Собрав всю имеющуюся в тщедушном теле дерзость, он положил руку ей на плечо, та сходу, очевидно считая такое развитие событий неминуемым, сказала, что она ему, конечно же, не даст, но наградит за вспоможение сеансом тверка, при котором Эрику будет позволено целовать её Там, для предосторожности сняв очки. Дальнейшее Эрик описывал, то отрывисто хохоча, то стыдливо закрывая прыщеватое лицо своими птичьими лапками. Включив на мобиле самбу, Милена выпятила восхитительный, обтянутый тончайшими штанишками зад и облокотилась на заваленный учебниками стол, Эрик же послушно сполз на пол. В процессе тверкования библейский рубильник отличника всё глубже погружался в вожделенную миленину ложбину, и Эрик уверял, что намокала она не только от его поцелуев. В какой-то момент ситуация вышла из-под контроля, причем не по вине дисциплинированного Эрика, не распускавшего, как и было оговорено, руки, а по вине вакханки Милены. Всё больше распаляясь, наседая на воздыхателя своей крутящейся, как вертолёт, задницей, она прижала его ею к стенке и... Эрик, не найдя других слов, употребил выражение "она просто выебала мне лицо". Через несколько минут этой постыднейшей практики оба они кончили, не раздеваясь — Милена, воя, как волчица, а Эрик, задыхаясь между трясущихся булок от счастья, схватив сквозь штанишки свой обрезанный болт. В заключение Эрик добавил, что теперь аромат лавандового мыла вызывает у него стояк, так как именно его, вперемешку с легким естественным запахом, источала божественная миленина промежность.
Стасик, увы, не попадал ни в одну из этих категорий — он не был ни дерзким-резким, ни многомудрым ботаном, так что ему оставалось лишь вожделеть Милену, ни на что не рассчитывая. Она нередко снилась ему в самых откровенных снах, причем в них Стасик пребывал скорее в роли Эрика, чем Рустема — его сладко использовали. Проснувшись, Стасик сперва для порядка немного возмущался столь немужественным образом себя, подсунутым ему сновидением, однако тут же, чтобы не растерять драгоценную взволнованность, хватал свой писюн и, извиваясь на скомканной простыне, выдрачивал его — бывало что и не по разу.
Всезнающий озабот Егор как-то шепнул ему, что запалил Милену в одном эротическом видеочате — она была в полумаске и сексуальнейших чулках в крупную черную сетку. Стасик долго пытался отлавливать там её появление и однажды ему даже повезло — Gabrielita появилась, извиваясь всем телом, однако её тут же утащили в дорогостоящий приватный чат, так что Стасику пришлось мрачно наяривать на оставшуюся превьюшку. Впрочем, гарантии в том, что это не было очередное помрачение, дать было нельзя.
* * *
Розенбом хмелел и становился всё развязней, причем сложно было понять, что его пьянит больше — ром, возможность щупать Стасиковы прелести или воспоминания.
— Трахнул я его тогда так, что искры из глаз посыпались, — продолжил он, хрипло цедя слова, — я по пьянке вообще берега иногда теряю, да и помоложе ведь был... Просто зажал как сучку и отчекрыжил раком, сам был не свой, без смазки, на харчке, хорошо, хоть гандон впопыхах успел натянуть! Знаешь, как бывает — поначалу мнешься, нервничаешь — ну еще бы, тут-то дело особое, а потом будто щёлкает что-то — и нет больше удержу, кидаешься, засаживаешь и дерёшь, пока не укончаешься всласть. И вот, помню, брызнул я, и тут словно затмение схлынуло, протрезвел даже — думаю, что ж я, червь гальюнный, наделал, — он-то как там вообще, малышок-то мой попастенький?.. А он стоит рачком, и чётенько так стоит, профессионально, личиком в люлю уткнулся, поворачивает вдруг мордашонку свою, улыбается так благодарно, будто я его озолотил и шепчет: "та-а-ащ старпом... задание выполнено, немножко раньше вас успел, виноват." Пригляделся — а под ним уже лужица...
...Больше всего Стасик сейчас хотел, чтобы Милена не заметила его, она и вправду поначалу была слишком увлечена своим кавалером, который вёл себя без никакого стеснения, мацая её и спереди, и сзади, благо одета она была так, будто собиралась после ужина отдаться ему прямо тут же, на столе. Милена изучала меню, чуть наиграно хохотала, когда её спутник что-то горячо шептал ей на ушко, и, кажется, чувствовала себя абсолютной королевой вечера.
Стасик не слышал, о чем они говорили, да и силуэты их размывал полумрак, однако пошлое воображение его дорисовывало картинку и дописывало аудиодорожку:
— Сегодня за ночь я отдеру тебя не меньше пяти раз, моя сладкожопая бразильская сучечка, — якобы шептал ей с неясным акцентом брюнет, — все твои дырки будут захлёбываться спермаком, как ты любишь...
— Только такие самцы, как ты, и способны меня удовлетворить, — кокетливо отвечала Милена, поглаживая под столом напряженный хуй своего спутника, — не то что всякие смешные задроты типа Стасика...
Зачем Стасик включил в диалог себя, да еще и в такой незавидной роли, он и сам не понял. Однако в тот момент, когда слова эти были произнесены медовым милениным голосом в бедовой стасиковой голове, Милена и вправду встрепенулась и стала вглядываться в сумрак угла, где сидели Стасик и Розенбом. Живот Стасика предательски заурчал.
