Стасик мелко закивал, чувствуя не вполне понятное облегчение.
— Девки — они кого хошь доведут до цугундера, — прямо в ушко Стасику пропел Розенбом, — У родителей просить западло — ты же правильный мужик, добытчик...
Стасик с благодарностью посмотрел на моряка, продолжая согласно кивать.
— А тут можно честно заработать... Просто непривычно немного, верно?
Стасик вздохнул и снова отвел глаза.
— Да и я, дуремар, сразу как шлюху портовую стал тебя мацать, не смог удержаться... — рука Розенбома сползла со стасикова плеча и, аккуратно скользнув по бочку, нырнула в карман куртки, — а всё почему, знаешь?
— Почему?.. — шепнул Стасик.
— Слишком уж сладкая у тебя популька...
Это детское слово прозвучало уже во второй раз. Первый раз оно будто царапнуло воздух своей неуместностью в разговоре двух мужчин, но сейчас Стасик принял его, принял даже с благодарностью — хотя девушки, бывало, и именовали части его тела разными умильными словечками, но Стасик улавливал в этом оттенок иронии, который всё портил. Розенбом же говорил от души, искренне кайфуя... даже восхищаясь. Стасик смежил ресницы. Подушечка пальца Розенбома завибрировала на его дырке, размазывая по ней что-то скользкое. Моряк не спешил — он спокойно намурлыкивал какую-то неизвестную мелодию и едва заметно работал рукой. Перед внутренним взором Стасика вдруг всплыл дачный августовский вечер — низкое медовое солнце, он сидит у окошка, а залетевший в комнату дурак-молылек еле слышно бьется лимонными крылышками в треснувшее стекло. В воздухе разлито теплое ленивое счастье... Странно, подумал Стасик, как быстро этот мужлан сумел переключиться на режим нежности... Впрочем, мысли его были путаны. "Это пиздец и надо поскорей уябывать" толкалась вместе с "Нормальные пацаны не кидают" и с "А классно у него сейчас получается". В конце концов две последних объединились и пинками прогнали первую. Стасик лег грудью на парапет и, прогнув поясницу, вытаращил попку.
Розенбом издал нечленораздельный звук, который можно было охарактеризовать как восторженное урчание.
— Хорошо попочке? — поинтересовался он, и Стасик услышал, как Розенбом сглотнул слюну, дернув поросшим седеющими волосами кадыком, — рука стерильная, ты не бойсь...
— Приятненько, — прожурчал Стасик, — а вам что, попы нравятся, да?..
— Нравятся? — хмыкнул Розенбом, — Да я охуеваю с них! Ты расслабь попусю, красавчик...
Стасик снова подивился, как моряк миксует в своей речи матерщину с нежнятиной и повиновался — расслабил свой защекотанный тугой розан, после чего палец Розенбома сумел проникнуть в Стасика на пол фаланги. Ощущение было необычным — сладким и пугающим.
— Ох блядь, — вырвалось у Розенбома, — тугенький ты мой...
Он осторожно стал проминать круговыми движениями вход в тоннель, ввинчиваясь внутрь по скользкому прохладному желе — Стасик почему-то подумал, что это малиновое, его любимое — он частенько покупал его себе и съедал сразу же, чтобы не оставлять в их общем с Серёгой холодильнике (тот не брал чужого, но поиздеваться над малышом-сладкоежкой мог бы, а Стасик этого не любил) и рефлекторно облизнулся.
— А если... — выдохнул он, чувствуя, как палец пробирается всё глубже и глубже, исследуя нежнейшие, тщательно промытые стеночки, — а если нас сейчас засекут... и вообще... всё так странно... ааах.
— До смерти засекут? — хохотнул Розенбом, вштырив наконец палец полностью — он уперся во что-то такое чувствительное, что Стасик вынужден был повторить свой ааах в более высокой тональности, — не бзди, красавчик, дядя Гера в обиду не даст, всё продумано...
Розенбомов палец блуждал наощупь, как вор рыщет в чужой квартире — не включая свет, чтобы не выдать себя, пытаясь найти самое ценное. Блуждал, пощекатывая, пока не нащупал в Стасике нечто, махонькую площадочку, малейший контакт с которой вдруг превратил капельки влаги, сочившиеся из упершего в стенку гульфика писюна в тоненькую, но непрерывную струйку. Стасик хватил воздуха ртом, да так и оставил рот открытым. Глаза его закатились, будто он попопытался увидеть, что за мысли сейчас шарятся в его мозгу. Мыслей не было, их успешно вытеснили ощущения. Стасику вдруг показалось, что тот пятачок, который нежнейше щупал Розенбом, то есть уже дядя Гера — это и есть настоящий Стасик, а вся его двадцатитрехлетняя смазливая тушка — лишь необходимое к нему дополнение.
— Нравится? — довольно хмыкнул Розенбом.
— Мамма, — прошелестел Стасик.
— ...А карасей здесь никогда и не было, — раздался вдруг на спиной чужой пьяный голос, становясь всё громче, — только мелкий лещ и только на мотыля — это я вам, мужики, красным карандашом подчёркиваю!
Стасик вздрогнул и попытался отстраниться от моряка, но тот не позволил, уверенно держа палец в мгновенно сжавшемся отверстии.
— Ну, как ловится? — нараспев поинтересовался поддатый рыбачок, аккомпанируя себе многодневным перегаром, — Только не говорите, что рассчитывали на карасей, их тут, мужики, отродясь не было, вот зуб свой серебряный даю вам, сам доктор Зильберштейн в семьдесят восьмом году мне ставил!
В животе Стасика предательски заурчало.
— Рыба любит тишину, — с нажимом произнес Розенбом.
— Понял-понял-понял, — протарахтел рыбачок, — желаю всяческих удач, решенья жизненных задач, и счастливейших встреч, и...
Сумел ли он подобрать следующую рифму, Стасик не узнал, так как мужик исчез так же резко, как и появился. А вот поклокатывающий живот остался и бульки эти спускались всё ниже и ниже... Стасик почувствовал, что сейчас он, кажется, опозорится. Если бы щеки могли светиться, то прохожие с противоположного берега увидели бы два красных семафорчика.
— Мне тут надо... — пролепетал Стасик, — попке надо кое-что... Розенбом аккуратно вывинтил палец, но не отошел, лишь смазал сомкнувшуюся дырку новой порцией малинового желе. Стасик затылком чувствовал, как он нахально лыбится.
— Давай, малыш, не стесняйся, — доверительно прошептал он. Стасик из последних сил сжимал дырочку.
— Это ведь неприлично, я бы предпочел... — пробормотал он и хотел было сделать шаг в сторону, но дырка не удержалась — она резко раскрылась, и, дребезжа, выпустила из себя струю пошлого, горячего воздуха. Розенбом, уличив момент, ловко вкрутил в нее большой палец, прихватив оставшимися четырьмя вспотевшие стасиковы яички.
— Ну что, сученыш, — ухмыльнулся Розенбом, притягивая к себе Стасика, — Знакомиться будем?
4. «Ноктюрн»
Эта хватка — большой палец, упёршийся в Нежнейшее и крепко прихваченные в пясть гладенькие яички — заставила Стасика исторгнуть протяжный стон тональностью явно выше обычного. Это был очень странный для мужчины звук. Стасик не помнил его за собой — иногда, если очень старался, он слышал нечто подобное от телочек в постели, и часто — от девок в порно, когда те принимали в себя мужика с размером, сулившим наслаждение, круто замешанное на боли.
Легкая судорога заставила Стасика встать на цыпочки, и, пытаясь ввести свой голос в привычный режим, он пролепетал:
— Станислав... Только давайте без грубостей, я вам не...
Он замешкался, выбирая нужное слово из тех, что обычно предполагает эта конструкция. Не мальчик? Не игрушка? Не шлюха? Однако Стасик чувствовал, что в этой ситуации все они прозвучат малоубедительно, поэтому после паузы, во время которой Розенбом беззастенчиво ввинчивался в него, наконец нашелся:
— Я вам не позволяю говорить в мой адрес всякие пошлости!
— Подумайте, какой цац! — глухо засмеялся Розенбом и сжал яички чуть плотней, — и что же ты сделаешь, если я не перестану их говорить?..
— Узнаете! — запальчиво ответил Стасик.
— Ну вот я снова говорю: сученыш. Строптивый тугожопенький сученыш. Твои действия?
Стасик попытался выскользнуть, но это было попросту невозможно. Слов не нашлось.
— Вот именно, что ничего не сделаешь, — спокойно подытожил Розенбом. — Да ладно, не кипешуй, дядя Гера вообще-то добрый, это он так шутит. Да, кстати, я ведь дядя Гера. Ну или Чиф, это кому как больше нравится. По имени-отчеству не люблю. А ты, значит, Стасик?..
И Стасик, дивясь, как точно моряк разгадал его подлинное имя и чувствуя, что тем самым он будто бы, как по волшебству, получил власть над ним, вздохнул и покорно ответил:
— Да.
— Ну вот и умничка, — в голосе Розенбома угадывалось удовлетворение от того, что мини-бунт был так легко подавлен, однако и стасикова строптивость, кажется, ему нравилась. — Ну так что, прогуляемся?..
— А мы... сможем так? — шепнул Стасик, — и... куда мы пойдем?
— Конечно сможем, — уверенно ответил Розенбом, — чего тут трудного?
Говорилось это с деланой будничностью, будто речь и правда шла о заурядной прогулке по погружающейся в сумерки набережной, однако какой-то оттенок интонации, царапающий и насмешливый, волновал Стасика настолько, что он чувствовал, как стекает холодный пот по его идеально гладким подмышкам. Розенбому же эта странная игра явно доставляла наслаждение.
Живот Стасика снова напомнил о себе.
— Кушенькать хочет пузико, — умильным голосом произнес моряк, и Стасик снова отметил про себя, как удивительны в его устах эти словечки, — ну вот тебе и ответ на вопрос, куда возьмем курс. Есть тут одно заведение, тебе понравится. Зюйд-Зюйд-Вест, заворачиваем маленько...
